Владимир Башлыков: «Любое подлинное искусство всегда религиозно…»

10:15, 28 февраля 2023

В московской галерее Е.К.АртБюро открылась выставка живописца, графика, поэта и эссеиста Владимира Башлыкова, приуроченная к 80-летию художника. Сергей Чебатков побеседовал с юбиляром о месте религиозного в искусстве, полетах во сне и о вдохновении.

Текст: Сергей Чебатков

Владимир Иванович, в центре многих ваших произведений находится человек, фигура человека. Почему вы считаете ее присутствие на полотне важным?

Потому что все мое искусство – о человеке. Даже в моих пейзажах всегда присутствует человек и является главным действующим лицом. Просто он где-то растворился и находится там незримо, или где-то за краем…

Если говорить о бесплотности, то человеческие фигуры на ваших картинах именно такие: легкие, невесомые. Они чем-то напоминают полустертые церковные фрески. Можно ли говорить, что в ваших работах присутствуют религиозные мотивы?

Я человек, который верит во что-то высшее, которое несомненно существует. Я не могу дать ему имя, как-то охарактеризовать, найти в словаре слово, которое бы определило эти мои ощущения. В мире есть нечто, чего мы не видим, не обоняем, не осязаем, но мы как-то, наверное, сердцем, его чувствуем. Поэтому я склонен считать, что любое подлинное искусство, всегда религиозно. И здесь мы говорим не только о Рембрандте с его «Блудным сыном» и другими религиозными сюжетами. А Ван Гог? А Сислей? Разве они не религиозны по-своему? Религиозен каждый художник, имеющий подлинный дар.

Когда я работаю, то очень четко ощущаю в себе независимое от меня духовное движение, которое помогает мне творить в любой области: изобразительном искусстве, поэзии, литературе. Очень хорошо это высшее начало ощущаешь, когда оказываешься на природе. Поднимешь голову, как князь Андрей Болконский, и увидишь облака и голубые просветы неба между ними. И стоишь так завороженно. Понимаешь, есть нечто, что дает тебе, конечно, некоторую свободу действий, но, в конечном итоге мягко и ненавязчиво руководит тобой, направляет тебя.

В литературе есть понятие «боязнь чистого листа», когда автор никак не может написать первую строчку своего произведения. Многие литераторы признают это серьезной трудностью в работе. Что самое сложное для вас в творческом процессе?

По поводу «белого листа» мне сейчас вспомнился один из наших профессоров, который преподавал у нас во время моей учебы в Художественном училище 1905 года. Во время занятий он всегда говорил нам: «Да бросьте вы писать, прикладывать цвет к цвету на белом. Замажьте холст. Уничтожьте белое, и вам сразу легче станет. Вы погрузитесь в среду, которая уже цвет, и что-то будет происходить». И действительно, мне его совет помогал.

Если же говорить о самом сложном в работе, то для меня это преодолеть лень и инертность. Иногда ничего не хочется делать, но я встаю, ставлю холст, развожу краски. Меня часто спрашивают: а как же вдохновение? Разве можно без него творить?

Честно говоря, я бы слово «вдохновение» в его популярной трактовке «изъял бы из словаря совсем.» Я не знаю, что такое вдохновение. Вообще понятия не имею. Есть труд, и есть вот то непреодолимое, о котором я говорил в начале нашей беседы. Щекотное такое даже я бы сказал, ощущение. Без этого ты не можешь. Тебе хочется соединять цвета в гармоничное целое, наслаждаясь движением линий, ритмами.

Я помню, однажды мы с Митей Лионом (Дмитрий Борисович Лион 1925-1993 гг. Советский художник и график.) пошли в музей в Вене. Остановились перед картиной Тициана. Огромный такой холст, шириной пять метров или больше. Называется «Пастораль». Когда мы подошли поближе, я увидел, что коричневая краска на полотне напоминает вспаханное поле. Совершенно непостижимо. Митя Лион рядом стоит. Я спрашиваю: «Митя, как он написал это?». А Митя спокойно совершенно говорит: «Грудью». Гениальный ответ. Грудью. То есть всем своим существом ты пишешь, самим собой, своим телом, своим нутром. А вдохновение – не знаю. Можно сидеть и ждать вдохновения. Можно ждать грозу, когда на горизонте зарницы. Но будет ли дождь?

Владимир Иванович, давайте вернемся к фигурам людей на ваших работах. Как правило, они ни на что не опираются. Что же с ними происходит: они зависли на месте? они парят? они падают куда-то?

Скорее они плывут в пространстве. И этому есть объяснение. Дело в том, что в детстве мы жили в особняке в полтора этажа на Украине. Я нередко залезал на крышу нашего дома. И потом мне частенько снилось, что я стою на этой самой крыше, а потом медленно, потихоньку начинаю плыть по воздуху. И меня охватывает такое почти сексуальное ощущение. Ощущение такой сладости внизу живота. И проснувшись я всегда старался сохранить в себе переживания от этого странного полета. И впоследствии они сами стали всплывать в моих работах. В моем понимании любой «крепко стоящий на ногах» в метафизическом смысле человек прикован к земле. Для меня это абсолютная несвобода. А человек, уходящий в ввысь и парящий – это, можно сказать, символ свободы. А настоящую свободу в нашем абсолютно несвободном социуме может дать только искусство.

Как вы пришли поэзии?

В этом мне помогли поэты. Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Мандельштам и Бунин. Бунин – своей прозой «Темных аллей», которую я тоже считаю поэзией. Бунин, вообще, самый поэтичный из прозаиков: его «Сны Чанга» - это гениальная поэзия печали, «Антоновские яблоки» – поэзия света, ностальгии, воспоминаний. Они меня многому научили. Читая их, я почувствовал поэтический звук. Я много стихов знал наизусть. Гулял по полю со своей собакой, и декламировал не переставая. Вот так постепенно формировалось внутри меня поэтическое чувство. Потом я ощутил потребность записывать то, что во мне приходит. Получилось странно: многие говорят, что моя живопись такая воздушная, полетная, вся в небесах, а стихи, наоборот, полны пессимизма. Но это уже от меня не зависит.